Том 3 [Собрание сочинений в 3 томах] - Франсуа Мориак

Арман, Агата и Мари слышали восклицания, звуки передвигаемых стульев. Затем наступила тишина. Мари не спускала глаз с Галигай, но не оттого, что ей было интересно следить за ней, а для того, чтобы бросить ей вызов. Она пыталась побороть возникшее у нее ощущение силы, чувство торжества. Ей было стыдно, и она попробовала молиться за свою умершую мать, за мать, которая не любила Жиля, которая, может быть, ненавидела его, которая, в конце концов, разлучила бы их… О! Как ужасна была мысль, которая пришла ей в голову! Только бы господь не наказал ее за эту кощунственную мысль! «Нет, боже мой, я очень несчастна из-за того, что умерла мама. Ты, всеведущий, знаешь, что я ее любила». Она старалась вспомнить то время, когда и часа не мыслила себе провести в разлуке с матерью, так что та даже жаловалась: «Малышка не отходит от меня ни на шаг». Тогда все говорили: «Она никого не любит, кроме своей матери». Мама… в этом ящике, руки, связанные четками, подвязанный подбородок… Жиль. Злое лицо Жиля, злое для всех остальных, лицо, которое смягчается только для нее одной, его холодные глаза, словно блестящие камни, покрывающиеся дымкой при взгляде на нее. Однажды вечером она даже выпила с них слезу. Он уверял, что раньше никогда не плакал: «Я так люблю тебя, что плачу…» Он сказал это. Ей не приснилось: «Я так люблю тебя, что плачу»…»

XIX

— Вы не думаете, что сейчас она с ним?

Поскольку Арман Дюберне покачал головой, г-жа Агата проявила настойчивость:

— А где же она может быть?

Он пожал плечами в знак того, что не знает.

— Во всяком случае, не с ним. В день похорон своей матери, нет, не может быть!

Арман Дюберне и г-жа Агата вдвоем, совсем как прожившие много лет в браке супруги, доедали холодное жаркое. Мари отказалась. До конца трапезы больше не было произнесено ни слова. Г-жа Агата сложила салфетку.

— Не хотите ли пройти со мной на террасу? — спросила она. — Мы наверняка застанем их под тюльпанным деревом.

Арман Дюберне допил последний глоток вина и с усилием встал из-за стола.

— Нет, — сказал он, — лучше не знать.

— Если я вернусь и скажу вам, что я застала их, вы поверите мне?

Не отвечая, он направился в гостиную. Сказал, что ночь теплая и жаль, что нельзя открыть ставни — нехорошо в день похорон. Он говорил, чтобы заполнить тишину. Г-жа Агата понимала, что он давно разгадал ее секрет, так как дорогое имя то и дело помимо ее воли слетало с ее уст. Ах да, конечно, он знал этого жалкого классного надзирателя, сына той женщины, что сдавала напрокат стулья в церкви, молодого человека, который навсегда оставил свой след в сердце этой благородной и страстной натуры, чей запах он так часто ловил по вечерам в глубине коридора через запертую дверь. Он прошел за ней своим тяжелым шагом в прихожую. Она сняла с вешалки пелерину, накинула ее на плечи. Обернувшись, она резко спросила:

— Да или нет, вы поверите мне, если я скажу вам, что застала их?

Он и на этот раз не ответил. Она с силой захлопнула за собой застекленную створку двери и углубилась в темный сад.

Да, ночь действительно была очень теплой. Белый гравий аллеи, спускавшейся к террасе, казался земным продолжением Млечного Пути. Мерцающее небо создавало иллюзию, что вновь нахлынувшее древнее море вот-вот приподнимает старый осевший корабль: собор плыл над крышами и туманом. Галигай ощущала всем своим существом, чем может быть такая ночь для двух юных тел, прильнувших друг к другу под тюльпанным деревом и не ведающих, что она вот-вот разрушит их счастье. Ее отчаяние питала радость, которой эта ночь одаривала любовников, находившихся на расстоянии брошенного камня. Может, они не услышали ее шагов по гравию. Или, может, этого шума оказалось недостаточно, чтобы развеять чары, приковавшие их друг к другу. Ах! И зачем ей понадобилось выходить? Почему она не осталась под уютным светом висячей лампы в наполненной печалью столовой рядом с пожилым, притворно-печальным мужчиной, которому так хотелось дотронуться до нее? Ну зачем ей, неприкаянной, вторгаться в эту ночь, которую Мари и Жиль, возможно, будут вспоминать в свой предсмертный час, благодаря бога за то, что он дал им это счастье! Галигай, как обычно, повиновалась инстинкту, который заставлял ее очертя голову бросаться на препятствие, но теперь она уже не обманывалась насчет побудительных причин. Она дошла до большого тюльпанного дерева. Легкий ветерок пробегал по листьям над ее головой, создавая впечатление, что дышит сама ночь. Никого. Трава была примята, но, судя по всему, на этот раз парочка нашла себе другой укромный уголок.

— Вы ищете меня, госпожа Агата?

Это был насмешливый голос Мари.

— Вы меня не видите? А я вижу ваш силуэт на террасе. Я тут, где срезали ольшаник.

Галигай впору было убежать, но ей необходимо было увидеть, прикоснуться к счастью другого человека.

— Я здесь… сижу на пне…

Мари действительно была одна, неподвижная в ночи, — словно маленькая зайчиха, которая распространяет свой аромат по ветру, чтобы привлечь зайца-самца.

— Садитесь рядом.

— От Лейро веет холодом, — сказала г-жа Агата. — Вы простудитесь.

— Нет, вон тот костер согревает меня

— Костер? Какой костер?

— Там, на другом берегу.

Галигай рассеянно смотрела на пламя, которое колебалось, то почти угасая, то вспыхивая вновь.

— Меня костер на таком расстоянии согреть не может, зато я чувствую, какой жар исходит от вас.

Живое тепло этого молодого тела действительно показалось ей невыносимым. Мари не отвечала. Она, как маленькая девочка, каковой в сущности и была, развлекалась тем, что горящей сигаретой рисовала в темном воздухе какие-то знаки. И тут Галигай поняла. На другом берегу кто-то размахивал горящей веткой. Галигай не видела юношу, но поняла, что это он был там, снедаемый еще более жарким пламенем, чем факел, которым он размахивал над головой; внезапно огонь, вспыхнув на миг, вырвал из темноты всю его фигуру, его худые, немного раздвинутые ноги, его вытянутые вперед руки. И ночь тут же снова поглотила его.

Да, Галигай поняла: любовники пожелали, чтобы между ними сегодня лежал меч, чтобы их разделяло жидкое лезвие реки, журчавшей в камышах и меж камнями. Никогда еще они не были так близки, как в этот вечер; они сочетались в это мгновение не только друг с другом, но и с растениями, с небесными светилами, с Всевышним, со своими спящими отцами, и вряд ли можно было надеяться, что такое когда-нибудь повторится. Мари услышала, как зашуршали ветки, словно под ногами метнувшегося прочь животного. Галигай рядом с ней уже не было.

Когда г-жа Агата вошла в гостиную, Арман Дюберне сидел на том же самом месте, но только теперь он курил сигару. О чем он думал, окутанный этим зловонным дымом, выходившим изо рта и из носа? Он не поднял головы, его тяжелые полуприкрытые веки были неподвижны: он знал, что не должен сейчас смотреть на г-жу Агату. Сославшись на страшную усталость, она извинилась за то, что уходит отдыхать так рано. Он спросил:

— Вы видели Мари?

Она склонила голову.

— Она была одна?

Несколько секунд Галигай колебалась. То, что она могла сообщить, было аргументом в пользу юной пары. Она ответила:

— И да, и нет…

Он не стал интересоваться подробностями, но произнес вполголоса:

— К тому же, в этой ситуации…

Г-жа Агата, которая уже дотронулась до дверной ручки, обернулась:

— Надеюсь, это не означает, что вы готовы уступить?

Поскольку он молчал, она спросила, не следует ли ради соблюдения приличий подождать, пока на могиле Юлии затвердеет земля. Он покачал головой:

— О! Вы знаете, теперь — бедной Юлии… Да и к тому же что там… Все равно же надо. Доктор Салон сказал мне вчера с такой особой значимостью в голосе: «Чем скорее, тем лучше, г-н Дюберне».

Учительница пожала плечами, как бы говоря: «Ну, разумеется! Доктор Салон!» Он добавил:

— Доктор Салон всегда поступает по совести. Может быть, один-единственный во всем Дорте, я так считаю. В других местах, полагаю, тоже есть такие люди… Вы, Агата, слишком презираете людей, а им следует побольше доверять.

Он инстинктивно замолчал, ожидая «вставки Юлии», которая не заставила бы себя ждать в ответ на замечание такого рода. Ему показалось, что он слышит резкий голос покойной жены: «Ты не забыл взять у красильщика свою охотничью куртку?» Но Юлия ушла навеки со всеми своими «вставками». И никакая в мире сила теперь уже не могла помешать Арману Дюберне говорить. Он продолжал не очень уверенно:

— Чем раньше, тем лучше, вы не считаете?

Галигай вернулась к нему и спросила:

— Вы имеете в виду вступление в брак? А вы представляете себе, что он за человек, этот Салон? Представляете, что он за тип?

— Мари любит его такого, какой он есть… А я, вы знаете, молодые люди в таком возрасте… я думаю, все они более или менее одинаковы.